Ну, жирафствуй

Часы спешат, и сердце тоже
от них не хочет отставать,
зачем я лезу вон из кожи?
ведь не тебе ее сжигать!
1991

Я и не жду,
я не жду уже
второго взгляда в году
на втором этаже.

Мне и не жаль,
мне и не жаль уже.
Горек миндаль
карих твоих драже.
1992

Небо – подушечка для иголок,
куда аисты втыкают свои клювы.
Желтеющей над полем луне
не хватает витаминов.
Я пыталась одеть стихи в элегантные шляпки,
но они слишком сильно размахивали перьями.
Как я могу любить летние цветы,
если летом не бывает тебя.
1992

Мне сегодня снился сон –
робкий-робкий, смутный-смутный.
Глаз твоих чудной фасон
всё на свете перепутал.
Липко светит монпасье
на решётке раздевалки.
Не маши рукой во сне:
утром будет мне несладко.
Исподлобья не гляди.
Знаю: волосы в гуаши.
Кто-то душу посадил
в клетку на твоей рубашке.

Это последний лучик
лямкой падает с плечика.
Даже велений щучьих
мало всему обещанному.
Это последний путник
сбился с пути Млечного.
Может быть, мы будем
думать, что жизнь вечная?
Это последний дождик –
в окна крупой гречневой.
Знаешь, ведь я тоже
влюбилась от делать нечего.
Это последний мальчик
родинкой чёрной меченый.
Думать, что я плачу
было бы опрометчиво.

Знаешь, я часто о тебе думаю,
особенно когда ем медовые коврижки.
И твоё “здравствуй” мне хотелось бы рифмовать
со всеми цветами радуги,
хотя ни с одним не рифмуется. Может быть, оттого
я и пишу эти белые стихи:
это как белые грибы – благородно.
Я чувствую к тебе ту же нежность, что в детстве
к мальчику, который
собирал боровики и называл меня солнышком.
Белое – слияние всех цветов. Помнишь,
там были такие большие окна,
что казалось – зима навсегда. Я нарочно
растягиваю слова – я и раньше
любила рисовать не так, как учат:
выезжая за контур,
и чтобы растекались краски…
Хотя сейчас я написала заранее
первую и последнюю строчку.
С тобой я послушная: с тех пор я только и делаю,
что склеиваю кусочки прошлого и даже ровно.
Но ты ведь всё равно не похвалишь.
Мне надо было ещё давно
догадаться, что если падает вилка, то значит,
придёт женщина, хотя…
Концентрация жизни в уступительных предложениях.
Это опять, наверное, отголосок чьих-то стихов.
Но пусть я буду эхом, ибо эхо
Указывает не только на пустоту, но и на её пределы.

1993

Давай спагетти солнечных лучей
ломать и весело швырять в Москву-реку,
совсем забыв, что нужно посолить.
Давай зима не сможет разлучить
меня с тобой, и я надену варежку,
и Сальвадор появится вдали.
Давай меня ты снова обвинишь
в зажжении французской революции,
и я покаюсь, красное надев.
Давай нам скажут – истина в вине,
и мы вина попросим. А по блюдцу
пусть яблоко покатится надежд.
Давай мы поклянемся в чем-нибудь!
Тогда тебе на пункте перевалочном
я расскажу про все свои зонты.
Давай подсмотрит кто-нибудь с небес,
как мы с тобой вдвоем через скакалочку
сбывающейся прыгаем мечты.

Видишь ли, небу сделали манту.
Реакция положительная. Плюс тринадцать.
Зачем мне за ресницы твои цепляться?
Всё равно упаду.
Знаю ведь, не стоит целый день одной
любовь дотягивать как аскорбинку, до горького.
Я играю с верой в крестики-нолики.
Как услышать тебя, если ты – не мой?
Отвернулся. Думаешь, на стене твой профиль
не вижу, злость сигаретой фильтрующей?
Тех, кто ищет чуда, называют чудищами.
Она тебе, должно быть, предалагала кофе?
Мне тоже. С улыбкой по теореме Фалеса.
Ещё лак подарила. Я им замазываю колготки,
когда поедут. Из глаз моих кротких
слепой сумасшедший крот в твои лезет.
Как пакетик с семечками всё бы это свернуть…
Говорят, за принца… А у них там что-то с кровью.
Никому не верю, потому что не

А небо улицу все тянет за рукав
Не вверх, как вроде бы, а вниз – как дети.
Ты как всегда бесцеремонно прав,
Ты как всегда нашелся, что ответить.
Танцуют. Зал. Разбитые часы
Где мы еще дрожащие пружинки.
Снег больно тает на ладонях. Сыпь
Мне на ладони прошлые ошибки.
За полночь. Окон желчь склевала тьма.
Я ухожу! К колготкам липнет платье,
Душа к твоей прилипла, я сама
Не разберусь, купи мне антистатик.
Встречаю по одежке Новый Год.
В минутах прячутся секунд матрешки,
Свинья не съест, Господь не подведет,
По сути, все не так уж безнадежно.
1994

Люди не слышат друг друга, и это видно,
когда они на перекрёстке расходятся, не закончив фразы.
Когда идёшь вниз – приходится сбиваться с ритма
заданного перешагиванием через ступеньку, но ни разу
за весь танец ты не назвал её имя…
А я, улетая в мохнатое небо, спотыкаюсь о землю
и тщусь шершавой надеждой, что коренные
зубы не выдёргиваются хлопаньем двери.
Острота жизни в слухе – потому что иголка,
у которой лишь одно ушко и узелок на память,
знает, как жить. Только у них это называется не так звонко.
И потом, если рвётся по швам, это можно исправить.
Й-краткий несёт над головой, как негритянка, улыбку.
И если краткость – сестра таланта, то последнего
в этом роду не съедят муравьи, слишком зыбко
было бы если б на всех пряниках пятна как облака, и бледная
была бы заря, если бы все тобою сказанные слова
нельзя было пересчитать по пальцам: не загибая – заламывая.
Мне эту весну до следующей в стекло б целовать,
Только ветер с прищепок её посрывал заодно с целлофанами.
Из детства я помню цветочных куколок и зелёный вьюн.
Как квартира в глазке снаружи жёлтым цветом – будущее.
Знаешь, если я когда-нибудь тебя всё-таки разлюблю,
то потому, что ты не умеешь играть на дудочке.

Кто-то снова Солнце как лотерейный билетик вытащил.
Кому-то за сто тысяч лет не везло ни разу.
Видишь, “До свидания” тянет за собой на ниточке
желтый игрушечный паровозик “Здравствуй”.
Бессмысленно прятать прошлое под зонтиком «завтра».
Если я проснулась так рано, что узнаю свою руку,
Значит, может быть, мальчик рассветный за завтраком
опрокинул стакан с молоком в Ледяном переулке.
Я буду жить там, где укусы комаров, а не совести,
не думай, что в ужасе ночью прокричу твое имя.
Там будет иначе, и вместо кошмаров бессонница.
И я перейду все черты и усну за твоими.
1994

Времени китаянка стрелочками ест минуты.
Стягиваю с ног стоптанные ботинки надежды.
У нас с тобой вся жизнь впереди, как и прежде.
Назови меня когда-нибудь ещё Анютой.
Помнишь белых многоэтажек неровные зубки.
Москве было смешно, что у ветра затекло ухо.
Он по чёрному офису ночи из угла в угол
бродил с месяца телефонной трубкой.
Совесть сварит из грехов гречневую кашу.
Зима мою исповедь поджарит на снежном сале.
И я приеду к тебе на двадцать третьем трамвае
– расспросить о том, какой я была раньше.
1995

Кремлёвские башни, как бурлаки, тянут Москву.
Все высотки, как мамы, держащие дочек за руки.
Я вчера была так недалеко от твоих губ.
И мне жарко.
Дрожащими пальцами набираю номер – плету веночек.
Прижимаюсь к твоему голосу.
Утро двумя руками поправляет волосы,
Устав от спадающей на лоб ночи.
Ты читаешь про спотыкающуюся Жоан Маду,
куришь сигареты с верблюдиком и не спал почти.
Слушай, а что если, потеряв равновесие, я упаду
в твои глаза и буду там ходить без тапочек?
1995

Давай спагетти солнечных лучей
ломать и весело швырять в Москву-реку,
совсем забыв, что нужно посолить.
Давай зима не сможет разлучить
меня с тобой, и я надену варежку,
и Сальвадор появится вдали.
Давай меня ты снова обвинишь
в зажжении французской революции,
и я покаюсь, красное надев.
Давай нам скажут – истина в вине,
и мы вина попросим. А по блюдцу
пусть яблоко прокатится надежд.
Давай мы поклянёмся в чём-нибудь!
Тогда тебе на пункте перевалочном
я расскажу про все свои зонты.
Давай подсмотрит кто-нибудь с небес,
как мы с тобой вдвоём через скакалочку
сбывающейся прыгаем мечты.
1995

Ну, жирафствуй! Я в наш город вернулась.
Я смешная в этой кожаной куртке.
Из-под ног выскакивают кулицы
и вспархивают переутки.
Мы живем в Москве. Мы – Москиты,
впившиеся в Красную лошадь.
Оставляю все медвери открытыми
и волкна тоже.
Я на зебрах на пишу своё кредо.
Лишь на заячьих листочках капустных.
Мы змеёмся каждую среду,
но зато по четвергам мангрустно.
Раньше буйвольски хотелось анархий,
а теперь глаза от кротости узкие.
Расскажи мне про мои щёки хомягкие
на языке кенгурусском.
2.
Выбегу из прибоя
в стрикозах, прилипших к телу.
Море с крыльями моли.
Наш кораблик покрашен белым.
Тюлени на льдинах окон.
В щёлочку видно моллюстру.
Мне без тебя ольдиноко.
Укроль меня листочком капустным.
Мы оттого и дышим,
что нарасчерепашку души.
Лежу у тебя подмышкой,
всех законов нарушка.
3.
Апрель произошел от мартышки.
Нельзя ведь без обизьянов.
Совесть в болевых мышек
впивается когтями рьяно.

Зачем телефонячьи ласки
и голос пингвиноватый?
Облезла на мечте краска,
а краблик был парусатым…
Любовь – плотина и кровля,
Иначе говоря – бобродетель.
От краблика ничего, кроме
Клеше не оставил ветер

За четыре года ни слова, кроме “простудишься”,
когда я на перемене выбежала искать синие часы,
для меня это было ахматовское “не стой не ветру”
хотя его голос не был
ни спокойным, ни жутким

Я сходила с ума по странному мальчику, далекому, бледному,
как Гамлет, печально идущему с книгой, бедному,
с тонким, жестоким профилем,
с очами загадочных, древних ликов,
с мучительными бровями,
с прикалывающимися друзьями,
с немодным портфелем, с сутулой спиной, наполнявшей мой воздух криком
и бегством по улицам Пресни в никуда, в никуда,
а ночью гремели за окнами товарные поезда
Через двадцать лет он вдруг загрохочет в ванной
Выйдет со шваброй чтобы вытереть опрокинутое детьми мороженое,
Анна Андреевна, Мария Сергеевна, Марина Ивановна
вы никогда не встречали никого похожего
Беда и тоска, да какие вы мне начальники,
когда он приехал такой деловой, здоровенный
и говорит, увидев меня на пляже в купальнике:
Анна Петровна Логвинова, что будем делать с венами?

В тот год моей ненавистью. можно было заправлять шаттлы.
Нам было по тринадцать — я кобыла, она — корова.
В Краснопресненском парке скульптура скульптора Шадра
я не знала, я думала В. не доцарапал “Шадрова”.
Мы шли по песку, у неё развязались тесёмки купальника
и она так неловко и не сразу его подхватила,
я подумала, Боже мой, неуклюжая, трусливая, маленькая,
хорошо что я её не убила.
Нет, серьёзно, вот если бы я в то сатанинское лето
забрела бы не в храм Иоанна Предтечи, а ещё куда-то
было бы в русской тюрьме больше одним поэтом,
было б в американской армии меньше одним солдатом.
2013

Если помнить о чем-то заветном из времени старого,
так о том серебряном дне, и Лиза в нем Комиссарова
говорит посреди урока : это че такое
у меня на парте написано I love Ловгинову и Цоя
И на следующий день конечно грипп и температура,
шторы в цветочек качаются, обои в цветочек качаются,
мама приносит бульон, смородину, оладьи, микстуру
и «Черный альбом», который попросила у дочки начальницы
А лежу в одеялах, вспоминаю, хлюпая носом
как в школьной столовой замер мальчик с подносом,
и как я уронила вилку и второе блюдо
в лучших традициях Голливуда
Через двадцать лет это мало что может значить
я уже не осмелюсь в ненаглядных глазах рыбачить
мне и так за прошлую жизнь стыдно вполне
если хочешь просто теперь пожелай мне удачи,
пожелай мне
2013