Часы спешат, и сердце тоже
от них не хочет отставать,
зачем я лезу вон из кожи?
ведь не тебе ее сжигать!
1991
* * *
Я и не жду,
я не жду уже
второго взгляда в году
на втором этаже.
Мне и не жаль,
мне и не жаль уже.
Горек миндаль
карих твоих драже.
1992
* * *
Небо – подушечка для иголок,
куда аисты втыкают свои клювы.
Желтеющей над полем луне
не хватает витаминов.
Я пыталась одеть стихи в элегантные шляпки,
но они слишком сильно размахивали перьями.
Как я могу любить летние цветы,
если летом не бывает тебя.
1992
* * *
Мне сегодня снился сон –
робкий-робкий, смутный-смутный.
Глаз твоих чудной фасон
всё на свете перепутал.
Липко светит монпасье
на решётке раздевалки.
Не маши рукой во сне:
утром будет мне несладко.
Исподлобья не гляди.
Знаю: волосы в гуаши.
Кто-то душу посадил
в клетку на твоей рубашке.
* * *
Это последний лучик
лямкой падает с плечика.
Даже велений щучьих
мало всему обещанному.
Это последний путник
сбился с пути Млечного.
Может быть, мы будем
думать, что жизнь вечная?
Это последний дождик –
в окна крупой гречневой.
Знаешь, ведь я тоже
влюбилась от делать нечего.
Это последний мальчик
родинкой чёрной меченый.
Думать, что я плачу
было бы опрометчиво.
* * *
Знаешь, я часто о тебе думаю,
особенно когда ем медовые коврижки.
И твоё “здравствуй” мне хотелось бы рифмовать
со всеми цветами радуги,
хотя ни с одним не рифмуется. Может быть, оттого
я и пишу эти белые стихи:
это как белые грибы – благородно.
Я чувствую к тебе ту же нежность, что в детстве
к мальчику, который
собирал боровики и называл меня солнышком.
Белое – слияние всех цветов. Помнишь,
там были такие большие окна,
что казалось – зима навсегда. Я нарочно
растягиваю слова – я и раньше
любила рисовать не так, как учат:
выезжая за контур,
и чтобы растекались краски…
Хотя сейчас я написала заранее
первую и последнюю строчку.
С тобой я послушная: с тех пор я только и делаю,
что склеиваю кусочки прошлого и даже ровно.
Но ты ведь всё равно не похвалишь.
Мне надо было ещё давно
догадаться, что если падает вилка, то значит,
придёт женщина, хотя…
Концентрация жизни в уступительных предложениях.
Это опять, наверное, отголосок чьих-то стихов.
Но пусть я буду эхом, ибо эхо
Указывает не только на пустоту, но и на её пределы.
1993
* * *
Давай спагетти солнечных лучей
ломать и весело швырять в Москву-реку,
совсем забыв, что нужно посолить.
Давай зима не сможет разлучить
меня с тобой, и я надену варежку,
и Сальвадор появится вдали.
Давай меня ты снова обвинишь
в зажжении французской революции,
и я покаюсь, красное надев.
Давай нам скажут – истина в вине,
и мы вина попросим. А по блюдцу
пусть яблоко покатится надежд.
Давай мы поклянемся в чем-нибудь!
Тогда тебе на пункте перевалочном
я расскажу про все свои зонты.
Давай подсмотрит кто-нибудь с небес,
как мы с тобой вдвоем через скакалочку
сбывающейся прыгаем мечты.
* * *
Видишь ли, небу сделали манту.
Реакция положительная. Плюс тринадцать.
Зачем мне за ресницы твои цепляться?
Всё равно упаду.
Знаю ведь, не стоит целый день одной
любовь дотягивать как аскорбинку, до горького.
Я играю с верой в крестики-нолики.
Как услышать тебя, если ты – не мой?
Отвернулся. Думаешь, на стене твой профиль
не вижу, злость сигаретой фильтрующей?
Тех, кто ищет чуда, называют чудищами.
Она тебе, должно быть, предалагала кофе?
Мне тоже. С улыбкой по теореме Фалеса.
Ещё лак подарила. Я им замазываю колготки,
когда поедут. Из глаз моих кротких
слепой сумасшедший крот в твои лезет.
Как пакетик с семечками всё бы это свернуть…
Говорят, за принца… А у них там что-то с кровью.
Никому не верю, потому что не
* * *
А небо улицу все тянет за рукав
Не вверх, как вроде бы, а вниз – как дети.
Ты как всегда бесцеремонно прав,
Ты как всегда нашелся, что ответить.
Танцуют. Зал. Разбитые часы
Где мы еще дрожащие пружинки.
Снег больно тает на ладонях. Сыпь
Мне на ладони прошлые ошибки.
За полночь. Окон желчь склевала тьма.
Я ухожу! К колготкам липнет платье,
Душа к твоей прилипла, я сама
Не разберусь, купи мне антистатик.
Встречаю по одежке Новый Год.
В минутах прячутся секунд матрешки,
Свинья не съест, Господь не подведет,
По сути, все не так уж безнадежно.
1994
* * *
Люди не слышат друг друга, и это видно,
когда они на перекрёстке расходятся, не закончив фразы.
Когда идёшь вниз – приходится сбиваться с ритма
заданного перешагиванием через ступеньку, но ни разу
за весь танец ты не назвал её имя…
А я, улетая в мохнатое небо, спотыкаюсь о землю
и тщусь шершавой надеждой, что коренные
зубы не выдёргиваются хлопаньем двери.
Острота жизни в слухе – потому что иголка,
у которой лишь одно ушко и узелок на память,
знает, как жить. Только у них это называется не так звонко.
И потом, если рвётся по швам, это можно исправить.
Й-краткий несёт над головой, как негритянка, улыбку.
И если краткость – сестра таланта, то последнего
в этом роду не съедят муравьи, слишком зыбко
было бы если б на всех пряниках пятна как облака, и бледная
была бы заря, если бы все тобою сказанные слова
нельзя было пересчитать по пальцам: не загибая – заламывая.
Мне эту весну до следующей в стекло б целовать,
Только ветер с прищепок её посрывал заодно с целлофанами.
Из детства я помню цветочных куколок и зелёный вьюн.
Как квартира в глазке снаружи жёлтым цветом – будущее.
Знаешь, если я когда-нибудь тебя всё-таки разлюблю,
то потому, что ты не умеешь играть на дудочке.