Мы были ранние и вольные
еще своих не знали сил
и ты на Веронику Долину
меня внезапно пригласил
Мы были центром мироздания
и камнем замершем в праще
блондином в голубой бандане
брюнеткой в голубом плаще
в Кремле сияли звезды матово
им наши вторили прыщи
чтоб мальчик так любил Ахматову
еще попробуй поищи
сидеть сутулясь в полном зале
записку поровней сложить
к нам кстати люди подползали
чтоб лист тетрадный одолжить
Москвы вечерняя прохлада
вела двоих за воротник
Октябрьский ветер шоколадный
утяжелял прозрачный миг
Спокойно солнце спать ложилось
вошли в метро и позабыв курантов бой
я впереди бежала и кружилась
в своем плаще перед тобой
Пришла домой и замерло дыханье
я в зеркале увидела свой плащ
бывает, да, прокладок протеканье
но why to me and this is just too much.
Нет справедливости на свете
и я одна тому виной.
“А может он и не заметил…”,
сказал мой папа за спиной.
* * *
Когда-то я была девушкой сына военного врача
зимой он ходил в шинели с отцовского крутого плеча
И там, среди старых форм февральского комарья
мы были тоже какие-то, но ещё не он и не я
Ледяной воротник шинели как предел бытия
Ледяная пойма за спинами, а за ней города глыба
Ледяная щека с раздражением от бритья
Но ещё не последний, не страшный выбор
* * *
Заметно уменьшаются вороны,
когда, как чёрные катушки,
их разматывает уходящий поезд.
Иначе это смотрится с перрона
– ведь поезд, как иголка, в этот миг
теряется между стогами сена.
Теперь он так далёк, что даже поиск
ему созвучных слов теряет смысл.
Уже надели шапочки в бассейнах
часть провожавших, кто-то ищет пояс
от серого халата, кто-то мыс
осматривает в тапочках осенних.
И я кричу, что я тебя люблю,
что адрес у меня Филёвский б-р,
что из мужчин в купе – лишь старый фельдшер.
В ответ я слышу баюшки-баю:
ворона-ночь поёт, роняет сыр,
и завтра Бог пришлёт луну поменьше.
* * *
Покажется, что если вдруг уснуть,
то утром не найдешь стихотворенья,
как ни одну из шапок ста восьми
я не найду уже в Филевском парке
но нет – когда проснешься – птички в ряд,
как вечером, на голове сидят,
и вдохновенья сонные комочки
волнуют обе снежных кочки.
* * *
Доехали, залегли, врубили кассету со “Сталкером”,
стали готовить обед, уснули, проснулись,
мама пришла в обед и спросила: студенты,
а вы почему не на лекции? А мы отвечаем:
“У нас на факультете
обезвреживают бомбу.
А ты почему так рано?”
— А у нас в “Метрополе” тоже нашли бомбу
и всех отпустили…
И тут мы стали есть суп,
а потом мы стали пить чай,
а потом прошло восемнадцать лет.
А “Сталкер” такой оказывается хороший фильм.
Режиссёр в нем по собственному признанию
“легально коснулся трансцендентного”.
* * *
Мальчик приходит к женщине и говорит:
я выучу слепую машинопись по методу Шахиджаняна за одну ночь.
Женщина отвечает мальчику:
думаю, это невозможно.
Мальчик отвечает женщине:
я выучу, и за это вы
отдадите мне свою дочь.
Женщина отвечает: уже поздно, болтун,
спасибо, что до квартиры девочку мою довёл.
Мальчик уходит и через плечо
произносит: Гёрл,
нрзб нрзб нрзб нрзб soon.
* * *
Я помню, как я приехала, чтобы сразу всё.
А он говорит: пойдем на квартиру к брату.
Брат на работе, а у меня есть ключи.
Ладно, пойдем, пришли, а там – за столом,
за деревянным столом,
на деревянном стуле
негр что-то пишет старательно
в тетрадке с полями.
Как оказалось потом – политэмигрант.
Планировал переворот в Северной Африке.
* * *
Она уже почти была
в сырое байковое утро,
она не то чтобы плыла,
она ещё кормила уток.
И просыпалась в тишине,
и не отыскивала кнопки,
и были капли на окне
как будто катышки на хлопке.
* * *
Конечно, он не спрашивал: когда
но все-таки она ему сказала,
что на четвертый день Декамерона.
Пришла домой и начала читать.
И оказалось, что в четвертый
в Декамероне говорят о тех,
у чьей любви исход был несчастливый
Она подумала: ну ничего,
неясные день первый и второй
– а третий кажется подходит –
про тех кто собственной умелостью добыл
желаемое и вернул утрату
не будет же он правда проверять
а если да, то ведь не станет укорять
легла в свою серьезную кровать
читает
третий день закончился
и что придумать тут, читать -то хочется
вообще-то ему ехать далеко
ведь его город очень далеко
и я успею дочитать до пятого
– где после всяческих потерь
и после всяческой напасти
с влюбленными случалось счастье
тут Филострато и Фьямента
и высшая ирония момента
и стук в глухую кожаную дверь
* * *
Мы ночью одни. На полу в полусне
Разложим подушки, чтоб не было страшно.
Подушка к подушке, и только мурашки
От ветра бегут со спины по спине.
Синицы влетают окну в капюшон.
Обнявшись за шторой, стоим на коленях.
Мурашки нас приняли за муравейник —
Кто пёрышко тянет, кто нитку нашел.
Стрекозы поют, и на шторе цветок
От ветра дрожит, ветер смотрит с балкона
На нас, чтоб узнать по спинному наклону
Где север, где запад, где юг, где восток.